Пролетая над гнездом кукушки - Кизи Кен Элтон

— Итак, я полагаю, мальчики, вы достаточно храбры,чтобы мистер Банчини отправился в кроватку.

— …У-жас-но устал.

— Доктор, а вы осмотрите, пожалуйста, Уильямса. У него часы разбились, и он порезал руку.

Пете больше никогда не пытался устроить что-либо подобное и больше никогда к этому не стремился. Теперь, когда он пытается выступать во время собрания, его стараются быстро успокоить, и он затыкается. Время от времени он встает и мотает головой, и сообщает нам, как он устал, но теперь это не жалоба, не извинение и не предостережение — он покончил с этим. Это вроде старых часов, которые не показывают время, но и не могут остановиться: со стрелками, лишенными формы, и циферблатом, лишенным цифр, и со звонком, который давно заржавел; старые, ненужные часы, которые все же продолжают тикать — только это ничего не значит.





* * *


Группа все еще разбирает по частям бедного Хардинга, а стрелки показывают два часа.

В два часа доктор начинает ерзать на стуле. Доктор всегда чувствует себя на встречах некомфортно — разве что когда говорит о своей теории; он предпочитает сидеть в кабинете, вычерчивая графики. Он поерзал, откашлялся, сестра смотрит на часы и велит нам принести столы обратно из ванной комнаты. Нашу дискуссию мы продолжим завтра в час. Острые выходят из транса, украдкой поглядывая на Хардинга. Их лица горят от стыда, они только что осознали, что снова сваляли дурака. Некоторые из них двинулись через холл в ванную, чтобы принести столы, другие слоняются у стеллажей, проявляя недюжинный интерес к старым журналам, но на самом деле они избегают Хардинга. Их снова хитрым маневром заставили поджаривать на угольях одного из своих друзей, словно он был преступником, а они все — прокурорами, судьями и присяжными. В течение сорока пяти минут разрывали человека на части, так, словно бы им это доставляло удовольствие; они выстреливали в него вопросами типа: как он думает, почему не может удовлетворить свою жену; почему он настаивает,что у нее никогда ничего не было с другими мужчинами; как он рассчитывает поправиться, если не отвечает честно? — вопросы и провокации, пока им самим не станет от этого тошно, и теперь им больше не хочется оставаться около него.

Глаза Макмерфи следят за ними. Не встал со стула. Он снова выглядит озадаченным. Некоторое время сидит на стуле, глядя на Острых, потирая карточной колодой рыжую щетину на подбородке, затем, наконец, встает, зевает и потягивается, почесал живот углом колоды, затем сунул ее в карман и двинулся туда, где потный Хардинг сидит в одиночестве.

Макмерфи одну минуту смотрит на Хардинга сверху вниз, затем опускает большую руку на спинку стоящего рядом деревянного стула, поворачивает его так, чтобы спинка оказалась лицом к Хардингу, и садится верхом, словно на маленькую лошадку. Хардинг ничего не замечает. Макмерфи похлопал по карманам, пока не нашел сигареты, вытащил одну и зажег; держит ее перед собой и хмурится, глядя на кончик, потом облизывает большой и указательный пальцы и выравнивает огонек.

Все стараются не смотреть друг на друга. Я не могу даже сказать, заметил ли Хардинг Макмерфи вообще. Хардинг свел тощие лопатки так, что они почти касаются друг друга, он чуть ли не обернулся ими, словно зелеными крыльями. Он сидит очень прямо на краешке стула, зажав руки между коленями. Он смотрит прямо перед собой, бормоча что-то под нос, стараясь выглядеть спокойным, а сам закусил щеки, и это придает ему вид улыбающегося черепа, совсем не спокойно улыбающегося.

Макмерфи сунул сигарету между зубов, сложил руки на деревянной спинке стула и уперся в них подбородком, зажмурив глаз из-за дыма. Другим глазом он некоторое время смотрит на Хардинга, потом начинает говорить, а сигарета поднимается и опускается вместе с губами.

— Скажи мне, приятель, эти маленькие ветречи всегда так проходят?

— Всегда проходят? — Хардинг перестает бормотать. Он уже больше не жует щеки, но все еще смотрит прямо перед собой, куда-то за плечо Макмерфи.

— Это что, обычная процедура для этих фестивалей групповой терапии? Встреча со связкой цыплят, которых следует ощипать живьем?

Хардинг рывком повернул голову, и его глаза уперлись в Макмерфи, только сейчас он заметил, что кто-то сидит прямо перед ним. Его лицо смялось, потому что он снова закусил щеки. Он опускает плечи и откидывается на спинку стула, старается выглядеть расслабленным.

— Ощипать живьем? Боюсь, что ваша оригинальная речь пропадает даром, вы зря теряете со мной время, друг мой. У меня нет ни малейшего представления, о чем вы говорите.

— Ну что ж, тогда я тебе объясню. — Макмерфи повысил голос; и хотя не смотрит на других Острых, говорит для них. — Стая видит каплю крови у какого-нибудь цыпленка, и все они начинают ощипыватьего заживо, понимаешь, пока не обдерут до костей, не разорвут его на клочки, не разделят на кровь, кости и перья. Но обычно парочка из толпы не участвует в скандале, тогда приходит их черед. И снова парочка не участвует, и ее ощипывают до смерти, и еще, и еще. На такой вечеринке можно уничтожить целую стаю — это вопрос нескольких часов, приятель. Я такое видел. По-настоящему ужасное зрелище. И единственный способ предотвратить это — с цыплятами — надеть им на глаза шоры. Тогда они не могут видеть.

Хардинг сплетает длинные пальцы на колене и подтягивает его к себе, откинувшись на стуле.

— Вечеринка «ощипай живьем». Это, без сомнения, удачная аналогия, мой друг.

— И именно об этом напомнила мне встреча, на которой я только что присутствовал, старина, если ты хочешь узнать грязную правду. Она напомнила мне стаю грязных цыплят.

— Получается, я — цыпленок с каплей крови?

— Это точно, старина.

Они все еще ухмыляются, глядя друг на друга, но их голоса стали такими тихими и напряженными, что мне приходится пододвинуться к ним со своей шваброй, чтобы услышать. Другие Острые тоже подошли поближе.

— А хочешь узнать кое-что еще, старина? Хочешь знать, кто ощипывает этого первого цыпленка?

Хардинг ждет, когда он продолжит.

— Эта старая нянька, вот кто.

В наступившей тишине послышался испуганный вой. Я слышу, как в стенах сработали и зашумели машины. Хардинг переживает тяжелые минуты, ему трудно удержать руки, но он все еще пытается вести себя спокойно.

— Итак, — говорит он, — это все так просто, так тупо и просто. Вы провели в этом отделении шесть часов и уже упростили все работы Фрейда, Юнга и Максвелла Джонса и суммировали их в одну аналогию — вечеринка «ощипай живьем».

— Я не говорю о Фреде Юнге и Максвелле Джонсе, приятель, я просто говорю об этом дешевом собрании и о том, что эта нянька и остальные ублюдки сделали с тобой. Если называть вещи своими именами.

— Сделалисо мной?

— Это точно, сделали.Сделали, не оставив тебе ни шанса. Ты, должно быть, совершил что-нибудь этакое, если нажил такую кучу врагов, приятель, потому что, похоже, они на тебя взъелись всем миром.

— Это уж слишком. Вы совершенно ничего не поняли, целиком и полностью проглядели и проигнорировали тот факт, что все это они делали для моей же пользы! Что любой вопрос, поднятый персоналом, и в частности мисс Рэтчед, обсуждается исключительно из терапевтических соображений. Должно быть, вы не услышали ни слова из теории терапевтического общества доктора Спайвея, или у вас недостаточно образования, чтобы уяснить происходящее. Я разочарован в вас, мой друг, о, очень разочарован. Сегодня утром вы показались мне умнее: возможно, невежда и олух, разумеется, твердолобый хвастун с чувствительностью не больше чем у портновского утюга, но, тем не менее, в основе своей — неглупый человек. Но при всей своей наблюдательности и проницательности я, видимо, тоже иногда ошибаюсь.

— Ну и черт с тобой, приятель.

— О да, я забыл добавить, что сегодня утром я подметил также и вашу примитивную жестокость. Психопат с несомненными садистскими наклонностями, вероятно мотивируемыми непомерной эгоманией. Да. Насколько я могу видеть, все эти естественные таланты, без сомнения, квалифицируют вас как компетентного терапевта и дают вам право критиковать процедуру собраний мисс Рэтчед, учитывая тот факт, что она является высококвалифицированной психиатрической медицинской сестрой и трудится на этой ниве в течение двадцати лет. Да, с вашим талантом, мой друг, вы могли бы творить с подсознанием чудеса, усмирять боль и исцелять израненное супер-эго. Думаю, что вы, вероятно, могли бы провести курс лечения для всего отделения, для Овощей и прочих. Всего за шесть месяцев гарантировано исцеление, в противном случае деньги возвращаем обратно!

Макмерфи не спорит, а только смотрит на Хардинга и, наконец, спрашивает его, понизив голос:

— И ты действительно думаешь, что эта фигня, которая была сегодня на собрании, может кого-то исцелить?

— Какие еще иные причины могли бы заставить нас подчиниться этому, друг мой? Персонал желает нашего выздоровления так же, как и мы. Они ведь не монстры. Мисс Рэтчед, может быть, строгая леди, но она не монстр во главе местного клана, которая с садистским удовольствием клюет нам глаза. Вы же не можете поверить в такое, ведь нет?

— Нет, приятель, только не в это. Она клюет вам не глаза.Не это она клюет.

Хардинг вздрагивает, и я вижу, что его руки, зажатые между колен, начинают вырываться, словно белые пауки между двумя покрытыми мхом сучьями, сливающимися в ствол.

— Не глаза? — спрашивает он. — Умоляю, скажите, что именноклюет мисс Рэтчед, друг мой?

Макмерфи ухмыляется:

— Как, разве ты не знаешь,приятель?

— Нет, конечно же я не знаю! Я хочу сказать, если вы не…

— Ваши яйца, приятель, ваши любимые яйца.

Пауки добрались до соединения со стволом и устроились там, подергиваясь. Хардинг пытается усмехнуться, но его лицо и губы так белы, что усмешка стерлась. Он уставился на Макмерфи. Макмерфи вытаскивает сигарету изо рта и повторяет:

— Прямо ваши яйца. Нет, эта нянька — не какой-то большой монстр, чтобы пугать цыплят, приятель, она — та, кто отрезает яйца. Я их видел огромное количество, старых и молодых, мужчин и женщин. Видел их и на улице, и у них дома — людей, которые пытаются сделать тебя слабым, заставить следовать их правилам, заставить жить так, как они этого от тебя хотят. И лучший способ заставить тебя подчиниться — ударить, где всего больней. У тебя когда-нибудь тряслись поджилки при скандале, приятель? Лишаешься хладнокровия, разве нет? Нет ничего хуже этого. Это делает тебя больным, это высасывает все силы, какие только у тебя есть. Если ты связался с парнем, который хочет выиграть, сделав тебя слабее вместо того, чтобы самому быть сильным, тогда следи за его коленом, он нацелился на твою жизненную сущность. Именно это и делает эта старая тушеная индейка, именно это она и делает с твоей жизненной сущностью.

В лице у Хардинга по-прежнему ни кровинки, но он снова обретает контроль над своими руками; они свободно легли перед ним, пытаясь стряхнуть сказанное Макмерфи.

— Наша дорогая мисс Рэтчед. Наша сладкая, улыбающаяся, нежная и милосердная матушка Рэтчед отрезает яйца? Ну, друг мой, это ни на чтоне похоже.

— Приятель, нечего метать мне крапленую карту насчет нежной маленькой матушки. Может быть, она и мать, но она — огромная, как чертов коровник, и жесткая, словно металл у ножа. Она дурачила меня своим видом доброй маленькой старой матушки, может быть, минуты три, когда я прибыл сюда утром. Минуты три, не больше. Думаю, что она и вас дурачила, ребята, и не год и не полгода. Правду сказать, я повидал на своем веку сук, но она всем даст фору.

— Сука? Но еще секунду назад она отрезала яйца, а потом была тушеной индейкой. Или это был цыпленок? Ваши метафоры теснят одна другую, друг мой.

— Черт с ним; она сука и тушеная индейка, и отрезает яйца. И не сбивай меня, ты знаешь, о чем я говорю.

Теперь лицо и руки Хардинга двигаются быстрее, чем обычно, — ускоренный фильм из жестов, усмешек, гримас, ухмылок. Чем больше он старается остановить это, тем быстрее крутится пленка. Когда он позволяет рукам и лицу двигаться, как им будет угодно, и не пытается удержать их, они двигаются и жестикулируют так, что на это действительно приятно посмотреть, но когда он начинает волноваться за них и пытается удержать, становится дикой, дерганой марионеткой, исполняющей сложный танец. Все быстрее и быстрее, и его голос тоже убыстряется, чтобы соответствовать заданному темпу.

— Послушайте, друг мой, мистер Макмерфи, мой психопатический товарищ по несчастью, наша мисс Рэтчед — настоящий ангел милосердия, и всевокруг это знают. Она бескорыстна, словно ветер, она трудится на благо всех других, не получая благодарности, день за днем, пять долгих дней в неделю. Это требует мужества, друг мой, мужества. На самом деле я располагаю информацией из надежных источников — я не свободен раскрывать свои источники, но могу сказать, что Мартини находится в контакте с теми же людьми большую часть времени. И она на этом не останавливается,она служит человечеству и по выходным, безвозмездно выполняя общественную работу в городе. Готовит множество благотворительных подарков — консервы, сыр для вяжущего эффекта, мыло — и дарит их какой-нибудь молодой паре, у которой временные финансовые затруднения. — Его руки взметнулись в воздух, рисуя эту картину. — Да, смотрите. Вот она, наша сестра. Она нежно стучится в дверь. Плетеная корзина. Молодая пара от радости лишилась дара речи. Муж стоит с открытым ртом, жена, не таясь, рыдает. Она оглядывает их жилище. Обещает прислать денег на чистящее средство. Ставит корзину на пол в центре комнаты. И когда наш ангел уходит, посылая воздушные поцелуи, улыбаясь неземной улыбкой, она так переполнена сладким молоком человеческой доброты, она вне себя от щедрости. Внесебя, вы слышите? Задержавшись у двери, предлагает новобрачной двадцать долларов из собственных денег: «Иди, бедное, несчастное, некормленое дитя, иди и купи себе приличноеплатье. Я понимаю,что твой муж не может себе этого позволить, но послушай, возьми и купи». И эта пара навеки в долгу перед ее щедростью.

Он говорит все быстрее и быстрее, вены вздуваются на шее. Когда он перестает говорить, в отделении наступает полная тишина. Я не слышу ничего, кроме слабого шуршащего звука, — видимо, записывают все на магнитофон.

Хардинг огляделся, увидел, что все смотрят на него, и сделал отчаянную попытку рассмеяться. Звук такой, словно вытаскивают гвоздь ломом из свежей сосновой доски: хее-ее-ее. Он не может остановиться. Он выкручивает руки, словно муха, и зажмуривает глаза от этого ужасного писка. Но он не может остановиться. Смех становится все выше и выше. Наконец, всхлипнув, он опускает голову на руки.

— О, сука, сука, сука, — шепчет он сквозь зубы.

Макмерфи зажигает другую сигарету и предлагает ему; Хардинг молча берет ее. Макмерфи озадаченно и с любопытством рассматривает Хардинга, словно впервые видит его. Он смотрит, как судороги и подергивания Хардинга становятся слабее, и он отнимает руки от лица.

— Вы правы, — говорит Хардинг, — насчет всего этого. — Он обводит взглядом пациентов, наблюдающих за ними. — Никто еще не осмеливался сказать об этом раньше, но нет среди нас человека, который бы так не думал, который бы не чувствовал к ней и ко всему этому заведению то же самое, что чувствуете вы, где-то в глубине своей перепуганной маленькой душонки.

Макмерфи хмурится и спрашивает:

— А как насчет маленького пердилы, доктора? Может быть, он немножко туго соображает, но не до такой же степени, чтобы не видеть, как она взяла над всеми верх и что она делает.

Хардинг глубоко затягивается сигаретой и говорит, медленно выпуская дым:

— Доктор Спайвей… в точности такой же, как и все остальные, осознающий свою неполноценность. Он — напуганный, отчаявшийся, маленький кролик, совершенно неспособный руководить этим отделением без помощи мисс Рэтчед, и он это знает. И что еще хуже, она знаети напоминает ему об этом при каждом удобном случае. Каждый раз, как она обнаруживает, что он допустил маленькую неточность — на бумаге или еще где, — тычет его туда носом.

— Это правда, — говорит Чесвик, подойдя к Макмерфи, — она тычет нас носом в наши ошибки.

— Почему он не уволит ее?

— В этой больнице, — говорит Хардинг, — доктор не имеет права нанимать или увольнять персонал. Это делает супервайзер, а супервайзер — женщина, близкая подруга мисс Рэтчед. В тридцатые годы они вместе были медсестрами в армии. Мы все здесь жертвы матриархата, и доктор так же бессилен против всего этого, как и мы. Он знает, что стоит мисс Рэтчед взять телефонную трубку, позвонить супервайзеру и упомянуть, что доктор делает частные заказы на демерол…

— Кончай, Хардинг, я не слишком разбираюсь в этих терминах.

— Демерол, мой друг, — это синтетический опий, вызывающий привыкание в два раза быстрее, чем героин. Доктора достаточно часто привыкают к нему.

— Этот маленький пердила? Он подсел на наркотики?

— Я этого не знаю.

— Тогда как она может обвинить его в…

— О, вы невнимательны, друг мой. Она не будет обвинять.Она просто намекнет на кое-что, разве непонятно? Разве вы не заметили сегодня? Она просто зовет человека к двери сестринского поста и спрашивает про клинекс у него под кроватью. Ничего больше, просто вопрос. И он уже чувствует себя лгуном, какой бы ответ он ни дал. Если скажет, что чистил ручку, она ответит: «Да, я все поняла» — и кивнет аккуратной седой прической, улыбнется дежурной улыбкой, повернется и уйдет на сестринский пост, оставив его гадать, для чего же на самом делеон использовал этот клинекс. — Хардинг дрожит, его плечи складываются, как крылья. — Нет, она не обвиняет. Она — гений намеков. Вы слышали, чтобы она хоть разобвинила меня в чем-то? А кажется, что она обвинила меня в множестве пороков: в ревности и паранойе, в том, что я не могу удовлетворить жену, в странных отношениях с друзьями-мужчинами, в том, что я вызывающим образом держу сигарету, даже, как мне показалось, в том, что у меня между ног ничего нет, кроме кустика волос — мягких, пушистых, белокурых волосна этом месте! Отрезает яйца? О, вы ее недооценили! — Хардинг неожиданно замолк, наклонился вперед и взял за руку Макмерфи. Его лицо странно меняется, становится острым, зазубренным, фиолетовым и серым, словно пустая бутылка из-под вина. — Этот мир… принадлежит сильным, друг мой, а сильный становится сильным, пожирая слабых. Мы должны признать это. Все должно быть так, и с этим не поспоришь. Мы должны принять это как закон природы. Кролики подчинились этому закону и признали волка сильным. В целях защиты кролик становится хитрым, напуганным и увертливым, он роет норы и прячется, когда поблизости оказывается волк. Он все выносит и продолжает жить. Он знает свое место. Вероятнее всего, он никогда не вызовет волка на поединок. Вряд ли это было бы мудро? Вряд ли? — Он отпустил руку Макмерфи, откинулся назад, скрестил ноги, еще раз глубоко затянувшись сигаретой. Он вытаскивает сигарету из узкой щели рта и снова смеется — иии-иии-иии, словно гвоздь вытаскивают из доски. — Макмерфи… друг мой… я не цыпленок, я — кролик. И доктор — кролик. Наш Чесвик — тоже кролик. Билли Биббит — кролик. Все мы тут кролики разного возраста и положения, скачущие по миру Уолта Диснея. Поймите меня правильно, мы кролики не потому, что сидим здесь, — мы оставались бы кроликами где угодно потому, что никак не можем приспособиться к своему кроличьему состоянию. Мы нуждаемсяв хорошем большом волке вроде нашей сестры, чтобы она все время указывала нам наше место.

— Послушай, парень, ты рассуждаешь как дурак. Ты хочешь сказать, что вы и дальше намерены сидеть в уголочке и позволять какой-то тетке с голубыми волосами заговаривать вас до состояния кроликов?

— Заговаривать меня? Нет уж. Я родился кроликом. Вы только взгляните на меня. Просто я нуждаюсь в сестре, чтобы быть довольнымсвоей ролью.

— Черт побери, ты не кролик!

— Разве вы не видите эти длинные уши? Этот розовый нос? Этот короткий, словно пуговичка, хвостик?

— Ты говоришь как чокнутый па…

— Как чокнутый? Какая проницательность.

— Черт бы побрал тебя, Хардинг. Я не это хотел сказать. В этом смысле ты не чокнутый. Разрази меня гром, я был поражен тем, какие вы все, парни, нормальные. Насколько я могу судить, вы все не больше сумасшедшие, чем любая задница, которая шляется по улице…

— Ну конечно, задница, которая шляется по улице.

— Ну да, ты сам знаешь, что вы не такие чокнутые, каких показывают в кино. Вы просто подняли лапки и… похожи на…

— Похожи на нечто вроде кроликов, разве это не так?

— Кролики, черт! Ничего похожего на кроликов, пропади все это пропадом.

— Мистер Биббит, попрыгайте, пожалуйста, вокруг мистера Макмерфи. Мистер Чесвик, а ну-ка, покажите, какой вы белый и пушистый.

Билли Биббит и Чесвик сгорбились и превратились в белых кроликов прямо у меня на глазах, но им было слишком стыдно, чтобы проделать все то, о чем просил их Хардинг.

— Ах, Макмерфи, они стесняются. Разве это не прелестно? Есть вероятность, что легче всего заболевают люди, которые не защищают своих друзей. Может быть, они чувствуют себя виноватыми оттого, что они сегодня снова позволили допрашивать себя, снова позволили стать ее жертвами. Веселей, друзья, вам нечего стыдиться. Все было так, как и должно быть. Не дело кролика вступаться за такого же, как он. Это было бы просто глупо. Нет, вы поступили мудро, трусливо, но мудро.

— Послушайте, Хардинг, — говорит Чесвик.

— Нет-нет, Чесвик. На правду не обижаются.

— Нет, послушайте. Были времена, когда я говорил о старушке Рэтчед то же самое, что говорит сейчас Макмерфи.

— Да, но вы говорили это очень тихо и позже взяли свои слова обратно. Вы — тоже кролик, и не пытайтесь закрыть глаза на правду. Именно поэтому я не держу на вас зла. Вы просто играли свою роль. Если бы на ковер вызвали вас, или вас, Билли, или вас, Фредериксон, я бы нападал с той же жестокостью, с какой вы нападали на меня. Мы не должны стыдиться своего поведения; именно так и должны вести себя мелкие грызуны.

Макмерфи поворачивается на стуле и внимательно смотрит на Острых.

— Я не уверен, что им нечего стыдиться. Лично я полагаю, что с их стороны было, черт побери, довольно погано переметнуться на ее сторону против тебя. На одну минуту мне показалось, что я снова у красных, в китайском концлагере.

— Но, ради бога, мистер Макмерфи, — говорит Чесвик, — послушайте меня.

Макмерфи повернулся и приготовился слушать, но Чесвик больше ничего не сказал. Чесвик никогда не говорил дальше; он — один из тех парней, которые устраивают много шума, словно собираются вести людей в атаку, бросаются вперед, на одну минуту устраивают бурю в стакане воды, делают шаг-другой — и дают деру. Макмерфи посмотрел на Чесвика, застывшего после такого многообещающего начала, и сказал:

— Черт, мне все это очень сильно напоминает китайский концлагерь.

Хардингу наконец удается поймать и успокоить свои руки.

— О нет-нет, это совсем не так. Вы не должны осуждать нас, друг мой. Нет. На самом деле…

Я вижу, что в глазах Хардинга снова появилось лукавое возбуждение; думал, что он сейчас начнет смеяться, но вместо этого он вытаскивает изо рта сигарету и указывает ею на Макмерфи — в его руке она кажется еще одним белым пальцем, дымящимся на конце.

— …Вы тоже, мистер Макмерфи, при всех ваших ковбойских угрозах, с вашим важным видом и вашими выходками, вы тоже — подо всей этой грубой оболочкой — скорее всего, такой же мягкий и пушистый и с такой же кроличьей душой, как и все мы.

— Да, держу пари, что так оно и есть. Я — маленький американский кролик. Но что делает меня кроликом, Хардинг? То, что я психопат? Или люблю подраться или потрахаться? Скорее всего, второе, правда ведь? Все эти «перепихнуться-по-быстрому-туда-сюда-благодарю-мадам». Да, все эти перепихнуться по-быстрому, вероятно, и делают меня кроликом…

— Подождите. Я полагаю, вы подняли вопрос, который требует обсуждения. О кроликах известно, что это — их характерная черта, не так ли? Действительно, они все время перепихиваются. Да. Гм. Но в любом случае ваши утверждения свидетельствуют о том, что вы — здоровый, активный и адекватный кролик, в то время как большинство из нас не может считать себя полноценными кроликами. Мы — неудачники, мы — слабые, чахлые, немощные маленькие создания, принадлежащие к слабой категории, а это весьма печально.

— Подожди минутку, я говорил совсем не о том…

— Нет. Вы правы. Помните, ведь именно вы привлекли наше внимание к тому месту, куда сестра все время норовит нас клюнуть? Это правда. Среди нас нет мужчины, который бы не боялся, что теряет или уже утратил свою способность перепихнуться. Мы — комичные маленькие создания, и не можем достигнуть мужественности даже и в кроличьем мире, настолько мы слабы и неадекватны. Хи-хи-хи. Можно сказать, что мы — кроликидаже среди кроликов!

Он снова наклонился вперед, и напряженный, скрипящий смех, тот самый, которого я и ожидал, вырывался у него изо рта, руки заметались вокруг, а лицо задергалось.

— Хардинг! Заткни свою чертову пасть!

Это звучит как пощечина. Хардинг умолк, словно отрезало, и только рот все еще открыт в кривой ухмылке, а руки зависли, болтаясь, в облаке голубоватого табачного дыма. На одну секунду он застывает в такой позе; затем его глаза сужаются до узких крохотных щелочек, он переводит взгляд на Макмерфи и говорит так тихо, что мне приходится придвинуть свою швабру едва ли не вплотную к стулу, чтобы расслышать его слова.

— Дружище… ты…возможно, ты — волк.

— Какой, к черту, я волк, и ты — не кролик. Фу-ух, в жизни не слыхал такой…

— Но рычишь ты совсем как волк.

Со свистом переведя дыхание, Макмерфи отворачивается от Хардинга, чтобы посмотреть на других Острых, столпившихся вокруг.

— Послушайте, ребята. Что, черт возьми, с вами случилось? Вы же не до такой степени чокнутые, чтобы думать, что вы — какие-то животные.

— Нет, — отвечает Чесвик, делает шаг вперед и становится рядом с Макмерфи. — Нет, бога ради, только не я. Никакой я не кролик.

— Молодец, Чесвик, хороший мальчик. И вы, ребята, все остальные, давайте бросим все это. Вы только посмотрите на себя — стоите и говорите о том, как боитесь какой-то пятидесятилетней тетки. Да что она может вам сделать, в конце концов?

— Да, что? — повторяет Чесвик и обводит взглядом остальных.

— Она не может вас выпороть. Она не может пытать вас каленым железом. Она не может вздернуть на дыбу. Сейчас насчет таких вещей имеются законы. Это же не Средневековье. Нет на свете такой вещи, которую она могла бы…

— Но ты же в-в-видел, что она д-д-делает с нами! Сегодня на с-с-собрании. — Билли Биббит пытается сбросить кроличью шкуру. Он наклонился к Макмерфи, его лицо покраснело, изо рта течет слюна. Затем он повернулся и отошел. — A-а, н-н-нет смысла. Мне лучше просто п-п-покончить с собой.

Макмерфи выкрикивает ему вслед:

— Сегодня? То, что я видел сегодня на собрании? Дьявольские колокола, все, что я сегодня видел, — это то, что она задала парочку вопросов, и такие милые, простенькие вопросы. Задавать вопросы — это вам не кости ломать, это же не палки и не камни.

Билли оборачивается:

— Но то, к-к -какона это спрашивает…

— Но ты же не обязан отвечать, разве не так?

— Если н-не ответишь, она просто улыбнется и сделает пометку в своей маленькой книжице, а потом она… она… о черт!

К Билли подходит Скэнлон:

— Если не отвечаешь на ее вопросы, Мак, ты признаешьих просто потому, что молчишь. Эти ублюдки в правительстве имеют тебя точно таким же способом. Единственное, что можно сделать, — стереть все с лица земли, которая истекает кровью, взорвать все это целиком.

— Ну да, но когда она задает вам один из этих вопросов, почему бы не послать ее к черту?

— Да, — повторяет Чесвик, тряся указательным пальцем, — сказать ей, чтобы встала и убиралась к черту.

— И что тогда, Мак? Она тут же найдется и ответит: «Почему вас так расстроил именно этот кон-крет-ный вопрос, пациент Макмерфи?»

— Ну, тогда вы ей снова скажете, чтобы она шла к черту. Пошлите к черту всех их. Они все равно не смогут ничего вам сделать.

Острые столпились вокруг него. На этот раз отвечает Фредериксон:

— Ты скажешь ей это, и тогда тебя будут считать потенциально агрессивным и отправят наверх в палату для буйных. Со мной такое случалось. Три раза. Бедные ребята не могут даже покинуть палату, чтобы посмотреть кино в субботу вечером. У них и телевизора нет.

— А если ты будешь продолжатьдемонстрировать подобные враждебные намерения, вроде того, чтобы послать куда подальше, тебя поставят на очередь в шок-шоп, а может быть, назначат тебе что-нибудь более изощренное, операцию, например, или…

— Черт возьми, Хардинг, говорю тебе, я не совсем врубаюсь в такие разговоры.

— Шок-шоп, мистер Макмерфи, — это жаргонное наименование электрошокера — аппарата для электрошоковой терапии. Такое изобретение, которое, можно сказать, действует одновременно как снотворное, электрический стул и дыба для пыток. Это — маленькая умненькая процедура, простенькая, почти безболезненная, потому что все происходит очень быстро, но никто не хочет попробовать ее во второй раз. Никогда.

— И что делает эта штука?

— Тебя привязывают к столу, по иронии судьбы в той самой позе, в какой распинают на кресте, только вместо тернового венца на тебе корона из электрических искр. К голове подключают провода. Бах! И через твои мозги пропускают электричества примерно на пять центов, и ты получаешь одновременно терапию и наказание за свое враждебное «пошла к черту» поведение, и тебя убрали с дороги на время от шести часов до трех дней — зависит от конституции. Если даже сохраняешь сознание, все равно несколько дней будешь ходить как потерянный — в состоянии дезориентации. Ты не сможешь связно рассуждать, не сможешь вспомнить, как называются вещи. Приличная доза — и человек превращается в нечто, вроде мистера Эллиса, которого ты видишь здесь у стены. Бессмысленный идиот в мокрых штанах, а всего-то тридцать пять лет. Или ты превратишься в безмозглый организм, который ест, испражняется и кричит «трахать его жену», как Ракли. Или посмотри на Вождя Швабру, который сжимает свою тезку аккурат рядом с тобой. — Хардинг указал на меня сигаретой — слишком поздно, чтобы отодвинуться назад. Я делаю вид, что ничего не заметил. Продолжаю подметать. — Я слышал, что Вождь много лет назад получил больше двухсот сеансов шоковой терапии — тогда они были в большой моде. Только представь, что они могут сделать с крышей, которая и так уже съехала. Посмотри на него — гигант, а всего лишь машина для подметания, которая боится собственной тени. Это, друг мой, и есть то, что нам угрожает.

Макмерфи некоторое время смотрит на меня, потом поворачивается к Хардингу:

— Скажи мне, парень, как вы можете все это терпеть? А как насчет этого дерьма о демократическом отделении, которым кормил меня ваш доктор? Почему бы вам не провести голосование?

Хардинг улыбается и медленно затягивается сигаретой.

— Голосование насчет чего, друг мой? Чтобы сестра не могла больше задавать никаких вопросов на групповых собраниях? Чтобы она так не смотрела на нас? Скажите мне, мистер Макмерфи, по какому поводу мы будем голосовать?

— Черт, мне нет до этого дела. Голосуйте за что хотите. Только сделайте же что-нибудь такое, чтобы она не думала, что у вас кишка тонка. Вы не должны ей позволить взять над собой верх! Посмотрите на себя: вы говорите, что Вождь боится собственной тени, но я в жизни не видел такой перепуганной компании, как ваша.

— Только не я! — говорит Чесвик.

— Может быть, и не ты, приятель, но остальные боятся даже рот открыть и засмеяться.Знаете, первое, что бросилось мне в глаза, — это то, что никто не смеется. С тех пор как я перешагнул этот порог, я еще не слышал настоящего смеха. А кто разучился смеяться, тот теряет опору.Мужчина, позволивший женщине довести себя до такого состояния, теряет одно из самых больших преимуществ. Знаете, он начинает думать, что она круче, чем он сам, и…

— Полагаю, мой друг попал в самую точку, кролики мои. Скажите, мистер Макмерфи, как может мужчина показать женщине, кто из них главный, если, к примеру, не смеяться над ней? Как он должен сказать ей, кто здесь является царем природы? Мужчина вроде вас должен знать ответ на эти вопросы. Вы же не будете шлепать ее по заднице, не правда ли? Нет. Тогда она прибегнет к помощи закона. Вы не можете в гневе накричать на нее; она все равно выиграет, она будет уговаривать вас, словно большого рассерженного мальчишку: «Кажется, наш дорогой пациент расстроился? А-а-а?» Вы когда-нибудь пытались сохранить в подобных условиях на своем лице благородное и яростное выражение? Так что видите, друг мой, это примерно то же, что вы утверждали: мужчина имеет только одно истинно эффективное оружие против сокрушительной силы современного матриархата, но, разумеется, это вовсе не смех. Единственное оружие, и с каждым годом, который проходит в этом унылом обществе, которое исследует всякую мотивацию, все больше и больше людей открывают, каким образом применять это оружие, не пуская его вход, и завоевывать тех, кто до последнего времени числился в рядах завоевателей…

— О господи, Хардинг, давайте уж быстрее, — сказал Макмерфи.

— …И неужели вы думаете, что при всех своих психопатических наклонностях вы сумеете эффективно использовать свое оружие против нашей победительницы? Неужели вы думаете, что сможете использовать его против мисс Рэтчед, мистер Макмерфи? Когда-либо? — И он указывает рукой на стеклянный ящик.

Все повернули голову в ту сторону. Она там, глядит из своего окошка, ее пишущая машинка стоит где-то, скрытая из вида, и записывает. Она уже планирует, как привести все это к обычному порядку.

Сестра увидела, что все смотрят на нее, кивнула, и они отвернулись. Макмерфи стаскивает кепку и запускает руки в свою рыжую шевелюру. Теперь все смотрят на него, ждут, что он ответит, и он это понимает. Он чувствует, что его в каком-то смысле загнали в ловушку. Он водрузил кепку обратно на голову, почесал нос.

— Ну, если ты спрашиваешь, не намерен ли я бросить свои кости поверх этой старой тушеной курицы, то нет, не думаю, чтобы я смог…

— Она не так проста, как вам кажется, Макмерфи. Лицо у нее достаточно привлекательное и хорошо сохранилось. И несмотря на все ее попытки скрытьэто, надевая все эти бесполые тряпки, можно легко увидеть, что она обладает просто-таки экстраординарными грудями. Должно быть, в молодости она была довольно красивой женщиной. Итак, просто ради ясности, смогли бы вы сделать это, даже если бы они не была стара, а была молода и прекрасна, как Елена?

— Не знаю я никакой Елены, но вижу, куда ты клонишь. И, Бог свидетель, ты прав. Я не смог бы склониться над этой старой замороженной физиономией, обладай она даже красотой Мэрилин Монро.

— Что и требовалось доказать. Она победила.

Хардинг откидывается на спинку стула, и все ждут, что теперь скажет Макмерфи. Одну минуту он смотрит на нас, а потом пожимает плечами и встает со стула:

— В конце концов, это не мое дело.

— Правда, это не ваше дело.