Пролетая над гнездом кукушки - Кизи Кен Элтон

— «Твои папа и мама не любят меня-я-я, говорят — слишком беден и тебе не ровня».

Поначалу на ее лице появляется озадаченное выражение, как и у всех нас: она так давно не слышала пения, что ей приходится потратить целую секунду, чтобы осознать, что происходит.

— «Деньги с неба не сыплются — сколько есть, сто-о-олько есть, но дороже всех денег отвага и честь».

Она ждет еще минутку, чтобы убедиться, что ей это не мерещится; потом начинает надуваться. Ее ноздри расширяются, и с каждым вдохом она становится все больше и больше, такой огромной и жесткой — и все из-за пациента! — я не видел ее с тех пор, как нас покинул Табер. Я слышу тихий писк. Она пришла в движение, и я вжимаюсь в стену, когда она прогрохотала мимо. Она уже огромная, словно грузовик, толкает перед собой свою плетеную корзину, обдавая ее паром из выхлопной трубы, словно прицеп за дизельным тягачом. Ее губы раздвинулись, и улыбка двигается перед ней, как решетка перед радиатором. Я даже могу ощутить запах разогретого масла и вспышки индуктора, когда она проезжает мимо, и с каждым шагом, который она впечатывает в пол, становится на размер больше, раздуваясь и пыхтя, сметая все на своем пути! Я боюсь даже подумать о том, чтоона может сделать.

И как раз когда она, раздувшись до предела, полная самых страшных намерений катится вперед, Макмерфи выходит из двери уборной прямо ей навстречу, с полотенцем, обернутым вокруг бедер, — и она застывает! В одно мгновение сдувается и теперь едва достает головой до того места, где полотенце прикрывет его чресла. Он ухмыляется, глядя на нее. Ее собственная ухмылка испарилась, обвиснув по краям.

— Доброе утро, мисс Рэтчед! Как дела на воле?

— Вы не можете здесь расхаживать… в полотенце!

— Нет? — Он смотрит на ту часть полотенца, которую рассматривает она, — полотенце мокрое и облегает его, словно кожа. — Полотенца тоже не вписываются в распорядок отделения? Ну что ж, я полагаю, что мне не остается ничего другого, как…

— Остановитесь! Не смейте этого делать. Вернитесь в палату и наденьте свою одежду… немедленно!

Она вопит, словно учительница на провинившегося ученика, так что Макмерфи закрывает голову руками и произносит таким голосом, словно вот-вот расплачется:

— Я не могу сделать этого, мадам. Боюсь, что этой ночью, покуда я спал, какой-то вор свистнул мою одежду. Я спал слишком крепко, потому что у вас тут такие матрасы…

— Кто-то свистнул…

— Спер. Стырил. Присвоил. Украл, — радостным голосом произносит он. — Вы знаете, ребята, похоже, что кто-то свистнул мои шмотки. — Это заявление его так развеселило, что он изобразил около нее что-то вроде небольшого танца.

— Украл вашу одежду?

— И похоже, что всю.

— Но — тюремную одежду? Для чего?

Он перестает выделывать вокруг нее па и снова стоит понурив голову.

— Все, что я знаю, — она была на месте, когда я ложился спать, и исчезла, когда я встал. Испарилась, словно мечта. О, конечно же я знаю, что это была всего-навсего тюремная одежда, грубая, мятая и плохо сшитая, мадам, да, я хорошо это понимаю — и тюремная одежда вряд ли может приглянуться тому, кто может рассчитывать на что получше.Но для раздетого человека…

— Эту одежду, — произносит она, осознав наконец, что происходит, — и должныбыли забрать. Сегодня утром вам должны выдать зеленую пижаму для выздоравливающих.

Он пожимает плечами и вздыхает, не поднимая глаз.

— Нет. Нет. Боюсь, что мне ее не дали. Сегодня утром я не обнаружил у кровати ничего, кроме этой кепки, что у меня на голове, и…

— Уильямс. — Она пронзает взглядом черного парня, который все еще стоит у дверей отделения, словно намереваясь пуститься наутек. — Уильямс, не могли бы вы на минутку подойти сюда?

Он подползает к ней, словно собака, которую сейчас отхлещут кнутом.

— Уильямс, почему у этого пациента нет пижамы для выздоравливающих?

Черный парень вздыхает с облегчением. Он выпрямляется, ухмыляется, поднимает свою серую руку и указывает в дальний конец коридора на одного из больших ребят.

— Сегодня утром по прачечной дежурит миста Вашингтон. Не я. Нет.

— Мистер Вашингтон! — Она пригвоздила его на месте со шваброй, опущенной в ведро. — Не могли бы вы подойти на минутку?

Швабра беззвучно соскользнула в ведро, и он медленным, осторожным движением прислоняет ее ручку к стене. Повернувшись, он видит Макмерфи, и последнего черного парня, и Большую Сестру. Посмотрел налево, потом — направо, словно бы она могла кричать кому-нибудь еще.

— Подойдите сюда!

Он сует руки в карманы и шаркающей походкой направляется к ней. Он никогда не ходит слишком быстро, но я вижу, если он не поторопится, она может заморозить его на месте и разнести в пух и прах одним только взглядом; ненависть, и ярость, и разочарование, предназначавшиеся для Макмерфи, теперь направлены на черного парня, обрушиваются на него, словно снежная буря. Ему приходится пробиваться сквозь нее, обхватив себя руками. Мороз сковал волосы и брови. Он пытается идти вперед, но шаги замедляются; ему никогда с этим не справиться.

И тут Макмерфи принимается насвистывать «Сладкая Джорджия Браун», и Большая Сестра отводит взгляд от черного парня — как раз вовремя. Теперь она безумнее и злее, чем когда-либо, такой я ее никогда не видел. Кукольная улыбка исчезла, уступив место тугой и тонкой ярко-красной проволоке. Если бы кто-нибудь из пациентов сейчас вышел и увидел ее, Макмерфи мог бы забирать свой выигрыш.

Черный парень наконец дошел до нее, как будто прошло два часа. Она делает глубокий вдох.

— Вашингтон, почему этот человек сегодня утром не получил смену одежды? Разве вы не видите, что у него нет ничего, кроме полотенца?

— И кепки, — прошептал Макмерфи, постукивая пальцем по козырьку.

— Мистер Вашингтон?

Большой черный парень смотрит на маленького, который показал на него, и маленький черный парень снова начинает дергаться. Большой парень долго смотрит на него глазами, похожими на электронные лампы, мысленно представляя, что он сделает с нимпозже; потом поворачивает голову и осматривает Макмерфи с головы до ног, отмечая широкие могучие плечи, кривую ухмылку, шрам на носу, руку, придерживающую полотенце, а потом смотрит на Большую Сестру.

— Я полагаю… — начинает было он.

— Вы полагаете! Мы не полагать должны! Вы должны немедленно принести ему пижаму, мистер Вашингтон, или же проведете следующие две недели на работе в отделении гериатрии! Да. Вам, похоже, понадобится месяц. Поносите судна, помоете стариков и тогда, вероятно, поймете, как мало работы вам приходится выполнять в этом отделении. Если бы это было любое другое отделение, кто бы в нем с утра до ночи оттирал пол? Мистер Бромден, как здесь? Нет, вы хорошо знаете, кто бы это был. Мы даем вам послабление в отношении ваших обязанностей, чтобы вы присматривали за пациентами. Вы должны следить, чтобы они не разгуливали по отделению голыми. Представляете, что бы случилось, если бы одна из молодых сестер пришла пораньше и обнаружила пациента, бегающего по коридору без пижамы? Как вы полагаете?

Большой черный парень не знает, что именно произойдет, но ему понятно направление ее мыслей. Он двинулся в бельевую, бросив на Макмерфи взгляд, в котором читается такая чистая ненависть из всех, какие я когда-либо видел. Макмерфи выглядит смущенным, словно не может взять в толк, как расценить те ужимки, которыми одарил его черный парень. В одной руке у него — зубная щетка, а другой он держит полотенце. Подмигивает, пожимает плечами и снимает с себя полотенце, а потом набрасывает его на плечо Большой Сестре, словно она — деревянная вешалка.

Я вижу, что под полотенцем на нем все это время были трусы.

Мне кажется, что она, вероятно, предпочла бы, чтобы он оказался голым под этим полотенцем, нежели видеть его трусы. Она смотрит на больших белых китов, которые резвятся у него на трусах, в безмолвной ярости. Это выше ее сил. Проходит целая минута, прежде чем она смогла собраться с силами, повернулась к черному парню; она совсем обезумела, голос дрожит, отказываясь ей повиноваться.

— Уильямс… я полагаю… я ожидала, что стекла на сестринском посту будут отполированы к моему приходу.

Он отскакивает, словно черно-белый жук, отброшенный щелчком.

— А вы, Вашингтон, и вы…

Вашингтон едва ли не вприпрыжку тащится к своему ведру.

Она оглядывается, ища, на кого бы еще направить беспощадный свет своей ненависти. Она замечает меня, но к этому времени другие пациенты уже вышли из спальни и стали собираться вокруг нашей маленькой группы. Она закрывает глаза и сосредоточивается. Нельзя им позволить увидеть ее лицо таким — белым и искаженным от ярости. Она старается овладеть собой. Постепенно ее губы собираются под маленьким белым носиком, превращаясь в раскаленную проволоку, которую нагрели до температуры плавления; она мерцает секунду, а затем застывает, становясь все холоднее, и странно тускнеет. Губы раздвигаются, между ними показывается язык — толстый кусок шлака. Глаза опять открываются, в них — странное тусклое выражение, и холод, и вялость, как у губ. Она здоровается со всеми, как обычно, словно с ней ничего особенного не случилось, надеясь, что пациенты еще слишком сонные, чтобы что-то заметить.

— Доброе утро, мистер Сефелт, ваши зубы уже не болят? Доброе утро, мистер Фредериксон. Вам и мистеру Сефелту хорошо ли спалось этой ночью? Ваши кровати ведь рядом, не так ли? Между прочим, недавно мне сказали, что вы заключили некое соглашение — позволяете Брюсу принимать ваши таблетки, не так ли, мистер Сефелт? Мы обсудим это позже. Доброе утро, Билли; я встретила твою маму, и она просила передать, что думает о тебе все время и знает, что ты ее не разочаруешь. Доброе утро, мистер Хардинг. О, посмотрите, кончики ваших пальцев красные и мокрые. Вы что, снова грызли ногти?

И прежде чем они могут что-то ответить, даже если им есть что сказать, она поворачивается к Макмерфи, который все еще стоит рядом в трусах. Хардинг посмотрел на трусы и присвистнул.

— А вы, Макмерфи, — говорит она, улыбаясь (просто сахар и мед!), — если вы уже закончили демонстрировать свое мужское телосложение и свои безвкусные трусы, вам будет лучше вернуться в спальню и надеть пижаму.

Он в ответ слегка приподнимает кепку, приветствуя ее и пациентов, которые потихоньку веселятся, поглядывая на его трусы с белыми китами, и без единого слова удаляется в спальню. Большая Сестра поворачивается и идет в противоположную сторону, ее плоская красная улыбка движется впереди нее. Но не успевает она закрыть за собой дверь своего стеклянного поста, как из спальни снова доносится его пение:

— «Привела меня к маме и сказала люблю. — Слышу, как он хлопнул себя по голому животу. — Я вот этого парня, и жить без него не могу».



Подметая в спальне после того, как все ушли, я забираюсь под его кровать, чтобы смахнуть пыль, и вдруг унюхиваю что-то, что заставляет меня осознать: в первый раз с тех пор, как я попал в больницу, в этой большой спальне, полной кроватей, где спят сорок взрослых мужчин и которая пропитана множеством других запахов — запахами бактерицидной жидкости, цинковой пасты, талька для ног, запахами мочи и кислых стариковских испражнений, запахами пищи и примочек для глаз, грязных трусов и носков, которые остаются грязными, даже когда возвращаются из прачечной, банановым запахом машинного масла, а иногда запахом паленых волос, — здесь никогда до сегодняшнего дня, до того как он появился, не пахло мужчиной. Он принес запах пыли и грязи с открытых полей, запах пота и запах работы.





* * *


За завтраком Макмерфи болтает и смеется, не умолкая ни на минуту. Он полагает, что после такого утра Большая Сестра даст нам всем послабление. Он не знает, что только насторожил ее и в любом случае заставил лишь укрепиться в своих намерениях.

Он изображает из себя клоуна, изо всех сил стараясь заставить некоторых ребят рассмеяться. Его тревожит, что лучшее, чего он может от них добиться, — слабой улыбки или временами — сдавленного хихиканья. Он нацелился на Билли Биббита, который сидит за столом напротив него, наклоняется и произносит таинственным голосом:

— Эй, Билли, приятель, помнишь то времечко в Сиэтле, когда мы с тобой сняли двух девочек? Самая лучшая скачка из всех, что у меня были.

Глаза Билли чуть не выскакивают из орбит, он отрывает взгляд от тарелки, но не может выдавить ни слова. Макмерфи поворачивается к Хардингу:

— У нас бы ничего не получилось и нам бы не удалось ни взнуздать их, ни пришпорить, но они, к счастью, слышали о Билли Биббите. Билли Биббит — Бейсбольная Бита — под этим именем он был известен в те дни. Девчонкам достаточно было бросить на него взгляд, и они спросили: «Это вы — тот самый известный Билли Биббит — Бейсбольная Бита? Те самые прославленные четырнадцать дюймов?» И Билли быстро кивнул и покраснел, как вот сейчас, и мы оказались в фаворитах. Я помню, когда мы привели их в отель, из кровати Билли раздался женский голос: «Мистер Биббит, я в вас разочаровалась; я слышала, что у вас ог… ог… о Господи Боже!»

Раздается хохот, Макмерфи шлепает ладонями по бокам и грозит Билли пальцем, и мне кажется, что Билли сейчас хлопнется в обморок от смущения и смеха.

Макмерфи говорит, что парочка сладких девочек вроде тех двоих — это единственное,чего не хватает в больнице. Кровать, которую они предоставляют, самая лучшая из всех, на которых он когда-либо спал, а какой роскошный стол накрывают. Он не может понять, отчего здесь все такие мрачные.

— Посмотрите на меня, — говорит он и поднимает стакан к свету, — я пью свой первый стакан апельсинового сока за шесть месяцев. У-уф, это хорошо. Спросите меня, что давали на завтрак на исправительной ферме? Как обслуживали? Ну, я могу описать, на что это похоже,но точного слова не подберу. Утром, днем и вечером — что-то горелое черного цвета, и в нем была картошка, и выглядело это словно смола для кровельных работ. Я знаю только одно: это был не апельсиновый сок. И посмотрите на меня теперь: бекон, тосты, масло, яйца, кофе — эта маленькая сладкая девочка на кухне даже спросила меня, буду ли я черный или с молоком, пожалуйста. И великолепный! большой! холодный стакан апельсинового сока. Я бы не покинул это место даже за деньги!

Он быстро ориентируется на месте: назначает свидание девушке, которая на кухне разливает кофе (когда его, наконец, выпустят), делает комплимент повару-негру, радостно заявляя ему, что тот приготовил лучшие яйца, которые он ел когда-либо в жизни. К кукурузным хлопьям полагаются бананы, и он набирает их целую охапку, сказав черному парню, что поделится с ним, потому что у него слишком голодный вид, и черный парень косит глаза в сторону стеклянной будки и говорит, что персоналу не позволено есть вместе с пациентами.

— Это против правил?

— Верно.

— Тебе не повезло. — И он очистил три банана прямо перед носом у черного парня и съел их один за другим, повторяя, что в любую минуту готов за него поработать, только дай мне знать, Сэм.

Прикончив последний банан, Макмерфи хлопает себя по животу, поднимается и направляется к выходу. Тогда большой черный парень встает в дверях и говорит, что по правилам пациенты должны сидеть в столовой и выходить все вместе в семь тридцать. Макмерфи смотрит на него, словно не расслышал, потом поворачивается к Хардингу. Хардинг кивает, тогда Макмерфи пожимает плечами и возвращается к своему стулу.

— У меня нет никакого желания нарушать этот чертов порядок.

Часы в дальнем конце столовой показывают четверть восьмого. Очередная ложь о том, что мы просидели здесь всего пятнадцать минут, в то время как всякий может сказать, что прошел, как минимум, час. Все уже поели, откинулись на спинки стульев, ждут, когда большая стрелка покажет семь тридцать. Черные ребята уносят забрызганные подносы и отвозят заплеванные кресла Овощей туда, где два старика моют их под струей воды. В столовой примерно половина ребят положили головы на руки, намереваясь немного вздремнуть, прежде чем вернутся черные ребята. Делать нечего — в столовой нет ни карт, ни журналов, ни цветных головоломок. Можно только дремать или смотреть на часы.

Но Макмерфи не сидится — он все время должен что-то делать. Примерно через две минуты — все это время он гонял ложкой остатки пищи на своей тарелке — он хочет чего-нибудь другого, более интересного. Он сует большие пальцы рук в карманы, потом косит глаза на часы. Потом чешет нос.

— Знаете, эти старые часы напомнили мне мишени в Форт-Райли. Именно там я получил свою первую медаль, медаль «Отличный стрелок». Мерфи Меткий Глаз. Кто хочет поставить на один маленький доллар, что я не смогу попасть этим куском масла в центр циферблата или хотя бы в сам циферблат?

Он заключает три пари, берет свой кусочек масла, кладет на нож и щелчком посылает его в полет. Масло попадает в стену в добрых шести дюймах слева от часов, и все над ним подшучивают, пока он расплачивается за проигрыш. Они все еще подкалывают его насчет того, хотел ли он сказать Меткий Глаз или Ветхий Глаз, когда черные парни, обслужив Овощей, возвращаются в столовую. Тут каждый утыкается в свою тарелку и затихает. Черные ребята чувствуют, что что-то витает в воздухе, но не могут взять в толк что. И наверное, никто бы так ничего и не узнал, если бы старый полковник Маттерсон не глазел вокруг, но он все видел, и что-то заставило его указать на этот кусок масла и пуститься в рассуждения, объясняя нам всем своим терпеливым, громким голосом — так, словно то, что он говорил, имело какой-то смысл.

— Мас-ло… это — рес-пуб-ли-канская партия…

Черный парень смотрит, куда указывает полковник, и масло еще там, оно сползает по стене, словно желтая улитка. Он смотрит на него, но не говорит ни слова, даже не побеспокоился, чтобы оглядеться и узнать, кто мог его туда забросить.

Макмерфи что-то шепчет и подталкивает локтем Острых, сидящих рядом с ним. Через минуту все они кивают, и он выкладывает на стол три доллара и откидывается на спинку стула. Все поворачиваются в одну сторону и смотрят, как масло сползает по стене, вздрагивая, замедляя ход, делая рывок вперед и оставляя за собой сияющий след на краске. Никто не говорит ни слова. Они смотрят на масло, потом на часы, а потом снова на масло. Теперь стрелки на часах задвигались.

Масло падает на пол примерно за полминуты до семи тридцати, а значит, Макмерфи отыграл назад все деньги.

Черный парень очнулся и отводит взгляд от грязной полосы на стене и говорит, что мы можем идти, и Макмерфи выходит из столовой, запихивая деньги в карман. Он обнимает за плечи черного парня и наполовину ведет, наполовину тащит его через коридор в дневную комнату.

— День только начался, Сэм, старина, а я уже едва не обанкротился. Придется подсуетиться, чтобы наверстать упущенное. Как насчет того, чтобы открыть колоду карт, которую ты надежно запер в этом шкафчике, и посмотрим, смогу ли я перекричать этот громкоговоритель.

Он проводит большую часть утра за азартной игрой, стараясь наверстать упущенное. На этот раз они играют не на сигареты, а на долговые расписки. Он два или три раза передвигает карточный стол в надежде оказаться подальше от громкоговорителя: он действует ему на нервы. Наконец он отправляется к сестринскому посту и стучит в стекло, пока Большая Сестра не поворачивается на своем стуле и не открывает дверь. И тогда он спрашивает ее, нельзя ли на некоторое время прекратить этот дьявольский шум. Сейчас она спокойней, чем обычно, она снова сидит на своем стуле за стеклянным окном; и больше нет этого варвара, который бегает по отделению полуголым, чтобы вывести ее из равновесия. Улыбка решительна и тверда. Она прикрывает глаза, качает головой и очень вежливо отвечает Макмерфи: «Нет».

— Но разве вы не можете хотя бы убавить громкость? Не похоже, чтобы весь штат Орегон нуждался в том, чтобы слушать пьесу Лоуренса Уилка «Чай вдвоем» по три раза в течение часа, и так — целый день! Если бы эта музыка была понежней и потише, чтобы расслышать, как игрок за столом напротив меня делает свои ставки, я мог бы продолжать покер…

— Вам же уже сказали, мистер Макмерфи, что игра на деньги противоречит правилам отделения.

— Ну хорошо, тогда сделайте ее тихой, чтобы мы могли играть на спички, на пуговицы — только сделайте эту чертову штуку потише!

— Мистер Макмерфи, — она ждет, чтобы ее спокойный тон школьной учительницы впитался прежде, чем она продолжит; она знает, что каждый Острый в отделении слушает их разговор, — не хотите ли знать, что я думаю? Я думаю, что вы — очень эгоистичны. Разве вы не заметили, что, кроме вас самого, в этой больнице есть еще и другие? Здесь есть старики, которые вообще не услышат, если оно будет играть тише, старые люди, которые просто не в состоянии читать или собирать головоломки, или играть в карты, чтобы выигрывать у других сигареты. Для пожилых людей, таких, как Маттерсон и Киттлинг, эта музыка — единственное, что у них осталось. И вы хотите отнять у них это. Мы с радостью выслушиваем предложения или просьбы и всякий раз, когда возможно, стараемся их исполнить, но, я думаю, вам следовало бы спросить других, прежде чем обращаться с просьбой.

Он поворачивается и смотрит на Хроников, и понимает, что она говорит дело. Он стаскивает с головы кепку, запускает руку в волосы и снова поворачивается к ней. Он, так же как и Большая Сестра, знает, что Острые ловят каждое их слово.

— Ну хорошо — я об этом как-то не подумал.

— Я так и поняла.

Он теребит свои рыжие волосы, выбивающиеся из-под зеленой пижамы, затем говорит:

— Послушайте, что, если мы перенесем карточный стол куда-нибудь еще? В какую-то другую комнату? Ну, скажем, в ту комнату, куда ваши люди заносят столы во время собраний. Вы могли бы открыть эту комнату и позволить карточным игрокам перебраться туда, оставить старикам их радио — и всем хорошо.

Она улыбается, снова прикрыла глаза и мягко качает головой.

— Конечно же вы можете внести предложение — наравне с остальными, — но боюсь, что все согласятся с тем, что у нас недостаточно персонала, чтобы обслуживать две дневные комнаты. И пожалуйста, не наваливайтесь на стекло: у вас грязные руки, и они оставляют на окне следы. А это означает дополнительную работу для других.

Он отдернул руки, хотел что-то сказать, но тут же осекся, осознав бесполезность дальнейшего разговора, разве что начать с ней пререкаться. Его лицо и шея наливаются кровью. Он делает глубокий вдох, собирает всю свою волю в кулак, как было уже сегодня утром, просит прощение за беспокойство и отходит обратно к карточному столу.

И все в отделении чувствуют, что что-то началось.

В одиннадцать часов в дневную комнату входит доктор и зовет Макмерфи, приглашая его в кабинет для беседы.

Макмерфи кладет карты, поднимается и подходит к доктору. Тот спрашивает его, как прошла ночь, но Макмерфи лишь бормочет что-то в ответ.

— Сегодня вы выглядите задумчивым, мистер Макмерфи.

— О, это мое обычное состояние, — отзывается Макмерфи, и они вместе уходят по коридору.

Кажется, что они отсутствуют несколько дней, а когда возвращаются, то улыбаются и болтают, оба абсолютно счастливы. Доктор вытирает с очков слезы, видимо, он действительно по-настоящему смеялся, а Макмерфи снова громогласен, в голосе звучит медь, он самодоволен и самонадеян, как всегда. Остается таким и во время обеда, и в час дня одним из первых занимает место, чтобы участвовать в собрании. Он усаживается в углу, и его синие глаза сияют оттуда, словно прожекторы.

Большая Сестра входит в дневную комнату в сопровождении сестер-практиканток, корзина полна записок. Она берет со стола книгу и слегка хмурится, читая записи (за целый день никто ни на кого не настучал), а затем занимает свое место у двери. Вытаскивает из корзины несколько листов и раскладывает их на коленях, некоторое время шуршит ими, пока не находит тот, который касается Хардинга.

— Насколько я помню, вчера мы добились значительного прогресса, обсуждая проблемы мистера Хардинга…

— Но прежде чем мы обратимся к этому, — перебивает ее доктор, — я хотел бы, если можно, отвлечь ваше внимание. Это касательно разговора, который мы с мистером Макмерфи имели сегодня утром в моем кабинете. Правду сказать, мы предавались воспоминаниям. Говорили про былые времена. Вы знаете, мы с мистером Макмерфи обнаружили кое-что общее — мы ходили в одну и ту же школу.

Медсестры переглядываются, не понимая, что это нашло на доктора. Пациенты смотрят на Макмерфи, который посмеивается в своем углу, потом — на доктора в ожидании продолжения. Доктор кивает.

— Да, в одну и ту же школу. Мы вспомнили карнавалы, устраиваемые школой для попечителей, — потрясающие, шумные, торжественные мероприятия. Декорации, серпантин, киоски, игры — карнавал всегда был одним из главных событий года. Я был председателем оргкомитета и в средней школе, и в старших классах чудесные годы беззаботности…

В дневной комнате становится совсем тихо. Доктор поднимает голову и оглядывается вокруг, чтобы убедиться, не выставил ли себя полным дураком. Большая Сестра одаривает его взглядом, который не оставлял на этот счет никаких сомнений, но доктор позабыл надеть очки, так что взгляд на него не действует.

— Короче, дабы положить конец этому сентиментальному приступу ностальгии, по ходу нашей беседы Макмерфи и я подумали, как бы отнеслись некоторые из пациентов к идее устроить карнавал здесь, в отделении?

Он надевает очки и снова оглядывает присутствующих. Никто не прыгает от восторга, услышав это предложение. Некоторые из нас припоминают, как Табер пытался устроить здесь карнавал несколько лет назад и что из этого вышло. И пока доктор ждет, тишина все нарастает, она исходит от Большой Сестры, растет и накрывает каждого, искушая и подзадоривая бросить ей вызов. Я знаю, что Макмерфи этого сделать не может, потому что он в деле, он планировал этот карнавал, и, когда я думаю, что никто не пойдет на поводу у своей глупости, чтобы нарушить молчание, Чесвик, стул которого находится рядом со стулом Макмерфи, издает неясное хрюканье и поднимается на ноги, почесывая ребра, и делает это прежде, чем сам осознал, что происходит.

— Уф. Лично я полагаю, понимаете ли… — он смотрит на руку Макмерфи на спинке стула с негнущимся большим пальцем, — что карнавал — это действительно хорошая идея. И внесет какое-то разнообразие.

— И это так, Чарли, — отзывается доктор, вполне оценивший поддержку Чесвика, — и будет не лишено терапевтической ценности.

— Разумеется, нет, — говорит Чесвик, который сейчас выглядит счастливее, чем обычно. — Нет. Карнавал имеет массу терапевтических эффектов. Готов поспорить.

— Это б-б-было бы весело, — говорит Билли Биббит.

— Да, и это тоже, — поддерживает Чесвик. — Мы можем это устроить, доктор Спайвей, точно, что можем. Скэнлон мог бы изобразить человека-бомбу, а я могу устроить бросание колец в трудовой терапии.

— А я буду предсказывать судьбу, — говорит Мартини и косит глазом куда-то вверх.

— А лично я весьма поднаторел в диагностике патологий по линиям руки, — сообщает Хардинг.

— Хорошо, хорошо, — заключает Чесвик и хлопает в ладоши. Раньше ни один человек не поддерживал другого во время разговора.

— Лично я, — растягивая слова, произносит Макмерфи, — почел бы за честь работать на волшебном колесе. Имея некоторый опыт…

— О, существует столько возможностей, — говорит доктор, выпрямившись на стуле. Он по-настоящему загорелся этим делом. — У меня миллион идей…

Следующие пять минут мы слушаем его прочувствованную речь. Большинство идей он уже обговорил с Макмерфи. Он описывает игры, киоски, разговоры о продаже билетов, а потом вдруг неожиданно замолкает, словно взгляд Большой Сестры ударил его прямо промеж глаз. Он, моргая, смотрит на нее и спрашивает:

— Что вы думаете об этой идее, мисс Рэтчед? О карнавале? Здесь, в отделении?

— Я согласна, что такое мероприятие заключает определенные терапевтические возможности, — говорит она и делает паузу. Убедившись, что никто не собирается нарушать тишину вокруг нее, продолжает: — Но полагаю, что идею, подобную этой, необходимо обсудить на собрании персонала, прежде чем будет принято окончательное решение. Что вы об этом думаете, доктор?

— Ну конечно. Я просто хотел узнать отношение к этому некоторых пациентов. Но разумеется, сначала — собрание персонала. А потом мы продолжим обсуждение наших планов.

Все понимают, что вряд ли что получится с карнавалом.

Большая Сестра снова начинает прибирать всех к рукам, зашуршав бумагами, которые держит на коленях.

— Прекрасно. В таком случае, если у нас нет больше новых тем — и если мистер Чесвик соизволит сесть, — я думаю, мы можем перейти непосредственно к обсуждению. У нас, — она вытащила из корзины часы и посмотрела на циферблат, — осталось сорок восемь минут. Итак, как я и говорила…

— О! Погодите. Я вспомнил, что у нас есть еще одна идея. — Макмерфи поднял руку, щелкая пальцами.

Сестра довольно долго смотрела на эту руку, не произнося ни слова, а потом наконец произнесла:

— Да, мистер Макмерфи?

— Не я, доктор Спайвей сообщит. Док, скажите им, к чему вы пришли насчет радио и этих ребят, которые туги на ухо.

Голова Большой Сестры дергается, достаточно слабо, чтобы это было заметно, но мое сердце неожиданно гулко забилось. Она кладет листы обратно в корзину и поворачивается к доктору.

— Да, — сообщает доктор, — я едва не забыл. — Он откидывается назад, скрестив ноги, и сплетает пальцы; я вижу, что он все еще находится в прекрасном расположении духа из-за карнавала. — Видите ли, мы с мистером Макмерфи обсуждали проблему стариков, которые находятся у нас в отделении. Смешанный состав — старые и молодые вместе — это не самое идеальное решение для терапевтического сообщества, но администрация говорит, что ничем не может помочь, так как гериатрический корпус постоянно переполнен. И я первым готов признать, что это — не слишком приятная ситуация для всякого, кто в нее вовлечен. Однако во время нашей беседы мы с Макмерфи пришли к выводу, что можно создать условия более благоприятные для обеих возрастных групп. Макмерфи упомянул, что некоторые из стариков, судя по всему, испытывают трудности, слушая радио. Он предложил, чтобы громкоговоритель включали на большую мощность, так, чтобы Хроники со слабым слухом могли его слышать. Я полагаю, что это — очень гуманное предложение.

Макмерфи скромно махнул рукой, доктор кивает ему и продолжает:

— Но я сказал ему, что уже выслушивал жалобы от более молодых пациентов: радио работает настолько громко, что мешает разговаривать и читать. Макмерфи сказал, что об этом он не подумал. Действительно, почему те, кто желает почитать, не могут удалиться куда-нибудь в тихое место, предоставив радио тем, кто желает его слушать. Я согласился, что это не совсем красиво, и готов был уже оставить эту тему, когда неожиданно вспомнил о старой ванной комнате, куда мы относим столы во время наших собраний. Мы не используем эту комнату для каких-либо других целей; сегодня уже нет необходимости в гидротерапии, для которой эта комната была предназначена, так как у нас имеются новейшие лекарства. Так что, как группа посмотрит на то, чтобы сделать из этой комнаты нечто вроде второй дневной комнаты, игровой комнаты, я бы сказал?

Группа молчит. Все знают, чья партия следующая. Она снова вытащила папку с «делом» Хардинга, разложила ее на коленях и скрестила над нею руки, оглядывая комнату таким взглядом, словно кто-то мог осмелиться что-либо сказать. Когда становится ясно, что никто не произнесет ни слова, прежде чем Большая Сестра не скажет свое, она снова поворачивает голову к доктору:

— На словах этот план хорош, доктор Спайвей, и я высоко ценю заинтересованность мистера Макмерфи в благополучии и удобстве других пациентов, но я боюсь, что у нас недостаточно персонала, чтобы позволить себе содержать вторую дневную комнату.

И всем настолько ясно, что с этим вопросом покончено раз и навсегда, что она снова открывает свою амбарную книгу. Но доктор продумал этот вопрос более тщательно, нежели она рассчитывала.

— Я тоже думал об этом, мисс Рэтчед. Но поскольку в дневной комнате с громкоговорителем будут оставаться по большей части пациенты-Хроники, большинство из которых привязаны к креслам или креслам-каталкам, один санитар и одна медсестра с легкостью справятся с любым бунтом или возмущением, которые могут случиться, как вы полагаете?

Она ничего не отвечает, даже не потрудилась отреагировать на его шутку насчет бунта либо возмущения, на лице — неизменная улыбка.

— Двое других санитаров и сестры могут присматривать за пациентами в ванной комнате, это будет даже лучше, чем здесь, поскольку другое помещение меньше. Что вы об этом думаете, друзья? Эта идея сработает? Лично меня она вдохновляет, и мы должны попытаться воплотить ее, стоит попробовать пару дней и посмотреть, как получится. Если не сработает, ну что ж, у нас есть ключи, чтобы снова закрыть ее, разве не так?

— Правильно! — говорит Чесвик, ударяя пальцем по ладони. Он все еще стоит, словно боится опять оказаться рядом с большим пальцем Макмерфи. — Правильно, доктор Спайвей, если это не сработает, у нас есть ключ, чтобы снова закрыть ее. Даю слово.

Доктор видит, что остальные Острые кивают и улыбаются и выглядят довольными. Он расценивает это как похвалу и краснеет, словно Билли Биббит; протирает очки и продолжает. Мне смешно, что этот маленький человечек так доволен собой. Он смотрит на ребят, кивает им в ответ и говорит: «Прекрасно, прекрасно» — и кладет руки на колени.

— Очень хорошо. Итак, если это решено… я боюсь, мы позабыли, о чем мы планировали поговорить сегодня утром?

Голова Большой Сестры слегка дергается, она склоняется над корзиной, вытаскивает амбарную книгу. Пролистывает бумаги, и, похоже, руки у нее дрожат. Она вытаскивает одну из бумаг, но, прежде чем начинает читать ее вслух, Макмерфи встает, протягивает вперед руку и, переминаясь с ноги на ногу, произносит долгое, задумчивое: «Ска-а-жите», и ее руки останавливаются, застывая, словно бы сам звук его голоса заморозил ее, точно так же, как ее голос заморозил черного парня сегодня утром. И снова я испытал легкое головокружение, какое-то легкомыслие. Пока Макмерфи говорит, пристально рассматриваю ее.

— Ска-а-ажите, доктор, могу я узнать, что означает сон, который я видел прошлой ночью? Понимаете, во сне как будто бы был я,а потом вроде бы и не я, а кто-то другой, похожий на меня… как мой отец! Точно, отец. Это был мой старик, потому что временами, когда я себя… то есть его… видел, с железным болтом в челюсти, какой был у моего отца…

— У вашего отца в челюсти был железный болт?

— Ну, не всегда, но был когда-то, когда я был мальчишкой. Он проходил примерно десять месяцев с большим металлическим болтом, который входил вот сюдаи выходил вот отсюда! Боже, он был настоящий Франкенштейн. Ему врезали по челюсти топором, когда он из-за чего-то повздорил с моряком на лесозаготовках. Эх! Хотите, я расскажу вам, как это всепроизошло…

Ее лицо остается спокойным, словно по шаблону изобразила то выражение, которое хотела. Уверенная, терпеливая и невозмутимая. Больше никаких легких подергиваний, только это ужасное холодное лицо, спокойная улыбка, отлитая из красного пластика; чистый, гладкий лоб, ни одна морщинка не свидетельствует об усталости или тревоге; спокойные, широко раскрытые, нарисованные зеленые глаза, они словно бы говорят: я могу уступить один ярд сейчас, но я умею ждать и оставаться терпеливой, и спокойной, и уверенной, потому что никогда не проигрываю.

На минуту мне показалось, что ее это задело. Может быть, я действительно это видел. Но сейчас это не имеет никакого значения. Один за другим пациенты исподволь бросают на нее взгляды: как она отреагирует на то, что Макмерфи взял на себя проведение собрания, и они видят то же самое. Она слишком большая, чтобы проиграть. Она занимает в комнате целую стену, словно японская статуя. Ничто не может ее затронуть, и спасения от нее нет. Сегодня и здесь она проиграла маленькую схватку в той большой войне, где всегда побеждала и намеревалась побеждать и дальше. Мы не должны были позволять Макмерфи вселить в нас надежду, втягивать нас в глупую игру. Она будет продолжать выигрывать, так же как и Комбинат, потому что за ней стоит вся его мощь. Она не считает свои потери, она выигрывает за счет наших. Победить ее — не означает поддеть пару раз, или три раза, или пять. Вы должны делать это всякий раз, как с ней встречаетесь. И как только вы утратите бдительность, проиграете один раз,значит, она выиграла окончательно и бесповоротно. И в конце концов все мы должны будем проиграть. Никто не может этого изменить.

Прямо сейчас она поворачивает ручку туманной машины, и она начинает работать так быстро, что вскоре я не могу разглядеть ничего, кроме ее лица, туман становится все плотнее и плотнее, и я чувствую себя настолько же мертвым и лишенным надежды, насколько счастливым был минуту назад — когда она дернулась, — еще более лишенным надежды, чем раньше, потому что я знаю, что нет и не может быть реальной помощи, никому не под силу справиться с ней или с ее Комбинатом. Макмерфи может сделать с этим не больше, чем я сам. Никто не может помочь. И чем больше я думаю об этом, тем быстрее комнату окутывает туман.

И я рад, что он стал достаточно плотным, что ты можешь потеряться в нем и позволить ему плыть, и снова быть в безопасности.





* * *


В дневной комнате играют в монополию. Они играют уже три дня, всюду понастроили дома и отели, два стола сдвинули вместе, чтобы было удобно следить за всем и складывать игровые деньги. Чтобы сделать игру интереснее, Макмерфи предложил уплачивать пенни за каждый игровой доллар, взятый из банка; и коробка из-под монополии заполнена сдачей.

— Твой ход, Чесвик.

— Да подождите вы с вашим ходом. На кой черт человеку покупать эти отели?

— Тебе нужны четыре дома на каждом из участков одного цвета, Мартини. Ну же, давай, с Богом!

— Подождите минутку.

Деньги утекают с этой стороны стола — красные, зеленые и желтые банкноты разлетаются во всех направлениях.

— Ради Христа, ты покупаешь отель или справляешь Новый год?

— Это — грязный ход, Чесвик.

— Протри глаза! Фу-у-х, Чесвик-шулер, куда это тебя занесло? Нечего наступать на мою Марвин-Гарденс! Разве это не означает, что ты должен заплатить мне ну-ка, посмотрим — три тысячи и пятьдесят долларов?

— Проехали.

— Как насчет других вещей? Погодите минутку. Как насчет других вещей — вдоль всей границы?

— Мартини, ты смотришь на эти вещи вдоль всех границ уже целых два дня. Неудивительно, что я теряю терпение. Макмерфи, не понимаю, как ты можешь сконцентрироваться, когда Мартини сидит здесь.

— Чесвик, не обращай внимания на Мартини. Он действует отлично. Ты просто ставь свои три пятьдесят, а Мартини сам о себе позаботится; разве мы не берем с него ренту, когда одна из его «вещей» располагается на нашей земле?

— Подождите минутку. Тут слишком много «этих».

— Все в порядке, Март. Просто держи нас в курсе, на чьей земле они расположены. Кости все еще у тебя, Чесвик. Ты сделал двойной ход, так что ходи снова. Молток! Уау!Большая шестерка.

— Разреши мне… Шанс: «Вы были избраны председателем правления, заплатите каждому из игроков…» Пролет и двойной пролет!

— Ради Христа, чей это отель на Ридингской железной дороге?

— Друг мой, это — как каждый может видеть — не отель; это — склад.

— Постойте, подождитеминутку…

Макмерфи оккупировал свой край стола, раздавая карты, тасуя деньги, распределяя отели. Стодолларовый банкнот высовывается из-под края кепки, словно аккредитация; сумасшедшие деньги, как он это называет.

— Скэнлон? Полагаю, твой ход, приятель.

— Я пропускаю. Я разорву эту границу на куски. Вот куда мы пойдем. Засчитай мне одиннадцать, Мартини.

— Ну что ж, отлично.

— Да не этот, ты, чокнутый ублюдок; это — не мой кусок, это — мой дом.

— Он того же цвета.

— Интересно, что этот маленький домик делает на территории Электрической компании?

— Это — электростанция.

— Мартини, то, что ты трясешь, это — не кости…

— Да черт с ним, какая разница?

— Но это — парочка домов!

— Уау.А Мартини здорово идет, дайте посмотреть — большая девятнадцать. Отлично продвигаешься, Март, это дает тебе… Где твой кусок, приятель?

— А? Вот он, вот он.

— Он у него во рту, Макмерфи. Превосходно. Два хода за одну секунду, и третий коренной зуб, четыре — переход к границе, что приводит тебя на на Балтик-авеню, Мартини. Ты владелец, это — твоя собственность. Везет же человеку, а, друзья? Мартини играет вот уже три дня и практически всякий раз выигрывает свою исконную собственность.

— Заткнись и ходи, Хардинг. Твоя очередь.

Хардинг собирает кости длинными пальцами, ощупывая их гладкую поверхность большим пальцем, так, словно он — слепой. Его пальцы того же цвета, что и кости, и выглядят так, словно вырезаны другой его рукой. Кости стучат в его руке, и он встряхивает их. Они падают и останавливаются прямо перед лицом Макмерфи.

— Уау.Пять, шесть, семь. Большая удача, приятель. Это моя самая большая мечта. Ты нагрел меня. О, две тысячи долларов должны покрыть расходы.

— Мне очень жаль.

Игра все идет и идет по кругу, и слышны лишь стук костей и шуршание игрушечных денег.





* * *


Бывают долгие передышки — три дня, годы, — когда ты не можешь видеть ничего и знаешь о том, где ты, только благодаря громкоговорителю, звучащему над головой, словно бакен с колоколом, который звенит в тумане. Когда я могу видеть, ребята обычно двигаются туда-сюда, беззаботные, словно и не замечают того, сколько тумана в воздухе. Полагаю, что туман воздействует каким-то образом на их память, но не действует на мою.

Даже Макмерфи, похоже, понятия не имеет о том, что он в тумане. А даже если и замечает, то старается не выказывать беспокойства, особенно персоналу. Он знает, что нет лучше способа огорчить того, кто пытается осложнить тебе жизнь, чем прикинуться, что тебя это вообще не волнует.